Часто кляксы оказывались и на одежде. Руки вечно были в чернилах, да и на лицах - тоже частенько. Но все равно это нам не мешало прилежно учиться. Часто у нас бывали праздники. Мы пели, танцевали, играли. Летом отдыхали на даче в Ирпине при ведомственном детсадике обувной фабрики.
С самого раннего утра 22 июня 1941 года нас разбудил шум самолетов. Мы повыскакивали на веранду, и задрав головы к небу, с интересом наблюдали.Потом стали приезжать родители. Они были необычно взволнованы. Некоторые плакали. Мы попритихли, не понимая, что произошло. Тех, кого не забрали родители, привезли в Киев автобусами. И меня в том числе.Киев нас встретил как-то по-новому. Ехали в грузовиках или шли строем красноармейцы с мешками, скатанными за спиной шинелями и противогазами. Ехала военная техника.
Обычно мы горланили песни: про войну "Если завтра война, если враг нападет...", про веселый ветер, про Катюшу. А тут мы, глядя на суровые лица взрослых, молчали, понимая, что что-то случилось. Над городом величественно плавали аэростаты. И тут я услыхала это страшное слово: "Война!" Везде были развешаны плакаты: "Родина-мать зовет!" , "Ох и будет бита морда Гитлера-бандита!" Этот плакат я почему-то особенно запомнила: Гитлер был изображен с забинтованной головой и с поднятыми руками. Многие киевляне рыли под Киевом противотанковые рвы. В парках, скверах, во дворам рыли окопчики. Первые взрывы бомб прогремели в предместье Киева - Святошине. Потом сообщили по радио о вероломном нападении Германии на Советский Союз. Город приобретал все более военный вид. Возле витрин магазинов складывали мешки с песком. В подъездах стояли емкости с водой и песком. На улицах ставили противотанковые ежи.
Строго придерживались светомаскировки. Многие окна были оклеены крестами и газетной бумагой. Как будто бы радость и счастье, которые еще вчера царили в домах, сейчас были перечеркнуты. По радио объявили, что нужно сдать приемники. День начинался с песни по радио: "Идет война народная, священная война!" После этого передавали сводки Советского информбюро, от которых чаще начинало биться сердце и холодело в груди. В первых числах июля по радио выступил Сталин. Киев часто бомбили. Выли сирены, и люди бежали в бомбоубежища, а дежурные - на крыши. Они должны были в случае необходимости сбрасывать зажигательные бомбы в емкости с водой или засыпать возгорания песком. В нашем Печерском дворике мы тоже часто играли в войну. Одного мальчика чуть на самом деле не повесили - он был "фашистом". Взрослые его еле успели спасти.
Папа мой в первый же день ушел воевать. Он несколько раз подбросил меня, поцеловал, обнял нас с мамой, и ушел. Больше мы уже его никогда не видели. Он ушел на фронт, как оказалось потом, навсегда. Я запомнила его большим, сильным, стройньм, с добрыми лучистыми глазами и чарующей улыбкой, в новенькой военной форме со скрипучими ремнями. А мама собрала узелок, взяла меня за руку, и мы пошли на мамину 8-ую обувную фабрику эвакуироваться. Но нас не взяли. Маме сказали: "Маруся, все не могут уехать. Тебя с ребенком немцы не тронут. В первую очередь нужно вывезти евреев и партийных...". Нам стало больно и обидно. Нас оставляли на произвол судьбы, нас просто бросали. Мы поплелись на переправу. Там - сплошная толпа. Все хотят уехать. Вдруг - налет! Воздушный бой! И бомбы, бомбы. Полная людьми баржа, только что отплывшая, медленно погружалась в днепровские воды... Это было страшно! Мама молилась, прижимая меня к себе. На вокзале нам тоже не удалось уехать. Там требовали какие-то справки или пропуска. Возвратились мы домой уставшие, напуганные. Много дней гремела канонада. Под Киевом шли жестокие бои. Город часто бомбили. Мы прятались в бомбоубежища. Иногда там оставались и на ночь. С 18 на 19 сентября в Киеве было полное безвластие. Люди грабили магазины, квартиры эвакуированных. Тащили, кто что мог. Выходим мы как-то из убежища утром, а возле арсенальского дворца стоит солдат в незнакомой серо-зеленой форме, в каске, с закатанными рукавами и с автоматом наперевес.
Так вот они какие, немцы! Везде много немецких солдат, машин, мотоциклов. Из репродукторов льются веселые немецкие марши. Появились приказы об обязательной сдаче немцам приемников, противогазов и оружия. В начале войны мы не сдали нашим наш приемник, и немцам тоже не сдали, а спрятали его в моих игрушках. Немцы вошли в Киев 19 сентября 1941 года. 778 дней с пятницы до субботы длилась немецкая оккупация нашего прекрасного Киева. 778 страшных дней топтали они своими коваными сапогами нашу священную землю. Они не давали пощады никому: грабили, жгли, убивали, насиловали, угоняли в рабство. Наш прекрасный Мариинский парк превратили в пастбище для лошадей, но когда немцы обосновались в Мариинском дворце, тогда появились надписи, что за порчу насаждений и другие нарушения в парке - расстрел. В Комендантском сквере (сейчас это Парк Славы) и на Аскольдовой могиле немцы устроили свои кладбища. Было переименовано много улиц. Бульвар Шевченко - Ровно-штрассе, Площадь Сталина (Европейская) - Гитлерплатц и так далее. Немцы вошли в Киев 19 сентября 41 года, а дней через 5 на Крещатике и в прилегающих районах начались страшные взрывы и пожары. Люди перешептывались, говоря, что Крещатик был заминирован нашими. Как будто наши не собирались возвращаться! Я видела, как вели несчастных евреев в Бабий Яр. Шли с узелками, чемоданами, с колясками, с детками на руках и за ручку. Маленькие детки крепко прижимали к себе любимые игрушки и быстро семенили своими маленькими ножками, чтобы не отстать от взрослых... Их расстреливали в Бабьем Яру. За что?! И деток - тоже... Иногда эти изверги бросали детей в Яр живыми... А женщин перед этим насиловали. А вечером под звуки губной гармошки, присвечивая фонариками, добивали свои жертвы. Рассказывали, что на Артема все здание школы было битком набито вещами несчастных, расстрелянных в Бабьем Яру.
Во время оккупации мы мерзли, голодали. Не было воды, света. Пользовались коптилками, спали одетыми. Иногда пользовались печками-буржуйками. Ходили в села менять вещи на продукты. Потом объявили общую трудовую повинность. Мама устроилась уборщицей. Приглашали на работу в «великую» Германию. Добровольцев было мало. Тогда немцы устраивали облавы на базарах, в церквях, присылали молодежи повестки. Работало Киевское подполье. За убитых немцев или за взрывы объектов немцы жестоко карали мирное население. Расстреливали, вешали, сжигали живьем. Как-то наши бомбили Киев. Погибло очень много немцев, погибло очень много киевлян. Немцы устроили пышные похороны. Возле университета остановились. Была панихида. Видели мы с мамой, как по улице Январского восстания вели наших военнопленных. Они шли синие, замерзшие, окровавленные, полуживые и полураздетые, с глубоко запавшими, окруженными синевой глазами. Многие поддерживали товарищей. Отстающих немцы подталкивали прикладами. Упасть - значило умереть. Мы бросали пленным все, что захватили из дому. Населению немцы приказывали сдавать на нужды немецкой армии теплые вещи, валенки. В Киеве комендантский час с шести вечера до пяти утра. Кто в это время появляется без удостоверения, расстреливается на месте. Когда прошел слух, что наши уже близко, немцы стали свирепствовать еще больше. Они изощрялись в своей жестокости. На Бутышевом переулке (сейчас - ул. Иванова) распяли на столбе женщину. Напиваясь, немцы целились из окон в живые мишени. Не щадили и детей. На бульваре Шевченко постоянно стояли виселицы. Повешенных снимать запрещалось под угрозой смерти. На мою подругу немец натравил своего огромного пса. Пес подбежал, повалил ее, обнюхал и отошел. Собака оказалась умнее хозяина! По доносу из коммунальной квартиры выгнали на улицу какую-то старую супружескую пару евреев. Они медленно умирали прямо на бульваре Шевченко. Постовые сменялись, а они умирали от голода и холода.
На тротуарах нельзя было попадаться на пути у немца. Рестораны, кафе, театры и кинотеатры - «только для немцев»! Немцы уничтожили всех пациентов больницы Павлова (психоневрологического профиля). Загоняли их в «газенвагены», включали газ. Затем задохнувшихся людей вывозили в Бабий Яр. Как-то во время бомбежки наших бомба попала в Оперный театр. Когда вынесли пострадавших, спектакль продолжили. Тогда шел "Лоэнгрин". В сентябре 43-го года немцы объявили все районы, прилегающие к Днепру, "мертвыми зонами". Из этих мест все обязаны были перебирались к родственникам, знакомым. Самые смелые прятались в развалинах, канализационных люках, в кладбищенских склепах. Мы перебрались к маминой подруге на Лукъяновку. На Лукъяновке пахло дымом, горелым мясом и копотью. Горело в Бабьем Яру. Сжигали трупы расстрелянных и замученных - заметали следы. Вскоре и к нам на Лукъяновку ворвались немцы с собаками и стали выгонять нас на улицу, подталкивая прикладами, под собачий лай, ругань и слезы. А на улице уже было много таких, как мы. Потом нас погнали к вокзалу, затолкали в вонючие товарные вагоны, и повезли в "великую" Германию. Ехали очень долго, потеряли счет дням. В дороге не кормили. Часто были бомбежки. Привезли в Перемышль. Перед этим на какой-то станции накормили чечевицей. В Перемышле мы прошли дезинфекцию. Очень грубо с нами обращались и немцы, и польки в белых халатах. Толкали, щипали, дергали за волосы. Потом нас погрузили в пассажирские узкоколейные вагоны и повезли дальше. Как-то ночью нас выгрузили на какой-то станции и поселили в деревянных бараках, стоявших вдоль железнодорожного полотна. Оказалось, что мы попали в город Дуйсбург-Мейдерих в трудовой лагерь. Трудились там на ремонтных работах на железнодорожных путях. Ремонтировались пути после налетов американской авиации. Выдали нам брезентовые ботинки на деревянной подошве, куртки и шаровары. Все больших размеров. Приходилось подкатывать. А на ноги, чтобы не растереть до ран, наматывалось тряпье. Еще выдали голубой лоскуток ромбиком, где было белым выткано "08Т". Этот лоскуток нужно было пришить на куртку. Без него выходить из барака запрещалось. Кормили в основном гнилой брюквой. Обращались очень грубо. Иногда приходили немцы покупать у коменданта лагеря рабочих или работниц в свои хозяйства. Однажды одна фрау выбрала меня к себе в домработницы.
Нужно было убирать большой дом, стирать белье и нянчить маленького "бэби". А мне было всего-то 11 лет. Сама фрау относилась ко мне более-менее, а вот ее невестка надо мной просто издевалась. Ее муж погиб на моей родине, и она, очевидно, мстила мне за это. Она меня била, дергала за уши, за волосы, заставляла вставать чуть заря. А сама заваливалась спать. Один раз я нечаянно разбила что-то, так она так меня избила, что из носа и ушей пошла кровь и я потеряла сознание. Потом они уехали к родственникам, и я возвратилась в лагерь. Тут тоже было нелегко, но здесь была мама, и мы хотя бы ночью могли быть вместе. Прошел слух, что больных будут отсылать домой, на Родину, и тут люди стали сами себя калечить. Домой их не увозили. Куда-то вывозили, но не домой. Режим в лагере был строгий. Комендант - суровый. Казалось, что ему доставляло удовольствие видеть страдания подчиненных ему людей. Как-то он заставил одного парнишку подмести зубной щеткой барак. Тот, конечно же, не успел к сроку. Его избили. А другого заставили держать в вытянутых руках по кирпичу. Парень потерял сознание. Мало того, что утром нас будил удар в рельс. Комендант сам любил пробегать по баракам, и горе тому, кто опаздывал. Как-то прошел слух, что детей (а нас в лагере было человек 8) будут перевозить в специальный детский лагерь. На следующий день мама отказалась идти на работу, решив, что лучше умереть вместе, чем разлучаться. Ее избили и посадили в карцер. Я плакала, бежала за ней. Меня крепко держала за руку соседка по нарам. Назавтра собрали на плацу лагерников, притащили избитую, всю в кровоподтеках маму. Подкатила страшная машина. Которая должна была увезти маму. Я ору, вырываясь. Меня крепко держат. Вдруг одна женщина подбежала к коменданту, не побоялась кары. И, указывая на меня, сказала ему, что я - дочь этой женщины, которую собираются наказать. Сказала, что у меня сегодня - день рождения. Комендант подозвал меня, спросил, правда ли это. Я, сквозь слезы, всхлипывая, сказала, что да, сегодня 9 июля 1944 года, и мне сегодня исполняется 11 лет. Он подумал, что-то крикнул конвоирам. Они подтащили маму к нему, и он сказал, что мама ослушалась и за это должна быть наказана, чтобы другим неповадно было. Но... К нему пришла оригинальная мысль: он подарит мне маму. Такого подарка не получал никто. И он подарил мне маму. Нам разрешили пойти в барак. Обняв друг друга, мы дали волю слезам.
А через пару недель наш лагерь разбомбили американцы. Нас погрузили в вагоны и повезли. Кто-то сказал, что наверное нас сожгут. Потом наш поезд тоже разбомбили. Мы расползлись кто куда. Чтобы не умереть с голоду, мы побирались по деревням. По-разному относились к нам немцы. Кто давал что-нибудь поесть и что-то из вещей. Кто - травил нас собаками и бросал, ругаясь, камни. Не помню, сколько мы скитались. Попали как-то в монастырь. На удивление, приняли нас очень даже милостиво. Помыли, переодели, накормили. Пробыли мы там около месяца, и вынуждены были уйти, потому что как раз приближался день проверки властей. Проверяли документы у всех, кого приютил монастырь (это делалось один раз в месяц). Игуменья собрала нам с собой, и выпроводила на рассвете за ворота.
Недолго довелось побыть на воле. Нас задержал полицай и доставил в участок. Там хотели нас отправить в очередной лагерь. Мама упала на колени, умоляла не делать этого. И нас отвели к фермеру Филые в село Вайндорф. Там приходилось делать все, что приказывали. Я научилась доить коров быстрее мамы. Когда нас освободили американцы, нас взяла к себе соседка Фильге, фрау Мария. Она очень меня полюбила. Я напоминала ей погибшую при бомбежке внучку. Американцы не спешили отправлять нас домой. Предлагали выбрать любую капиталистическую страну для постоянного места жительства. С большими сложностями, пройдя через фильтрационные лагеря, добрались мы в наш родной, любимый Киев, нашу Родину.
Квартира наша на Печерске, на Аистовой улице, была занята. Мама боялась куда-то обращаться. Папа пропал без вести. Был конец 45 года. И нам пришлось почти год скитаться по добрым людям. В Киеве тогда все было по карточкам. А у нас ни карточек, ни денег не было. Мама искала работу с общежитием. С ребенком брать не хотели. И вот наконец, к великой нашей радости, маму взяли на работу санитаркой в Ортопедический институт. И дали в общежитии одно койко - место и тумбочку при нем. Мы были счастливы. Появилась прописка, дали продуктовые карточки. Меня с большими сложностями определили в 3 класс 52-й школы. Затем перевели в 45-ую школу, которую я прилично закончила в 1953 году. Правда, я была очень болезненным ребенком. Стала терять память, потом откуда-то всплыла малярия, потом - ревматизм. Часто освобождали меня из-за болезней от экзаменов. Мама тоже очень болела. Много раз нас пытались выгнать из общежития. Тогда помог депутат. Маме дали вторую группу инвалидности и отгородили нам для жилья кусок подвального коридора.
Мы везде скрывали, что были в Германии. Мы чувствовали себя без вины виноватыми. Но несмотря на это, я была и пионеркой, и комсомолкой. В 1953 году, закончив школу, я поступила в Киевский инженерно-строительный институт, который закончила в 1958 году. И, когда я была на 5-м курсе, нам, наконец, дали комнату в трехкомнатной квартире. На одной из конференций сообщалось потом, что только 6% детей, бывших в германии во время войны, получили высшее образование. Я, наверное, вошла в это число. После окончания института я получила направление на работу в Научно-исследовательский институт строительного производства Академии строительства и архитектуры УССР.
У меня есть сын и дочь, две очаровательные внучки. Кстати, младшая внучка Сашенька Губань сейчас учится в 1-Б классе 79-й школы, 1-Б класс которой я закончила до войны. Ужасы войны остались в душе навсегда, потому что пришлось пройти путь угнетения, голода, ежечасного страха смерти. Закипает слеза, когда вспоминаешь о пережитом. Не ослабевает ненависть к фашизму во всех его проявлениях. Многих людей убивали только за то, что они другой крови, другой веры. Это было массовое, индустриальное уничтожение людей. Да, детство было искалечено, здоровье - подорвано. Рубцы остались на всю жизнь. Об этом забыть нельзя! Это простить невозможно! Обидно, что и сейчас гибнут и страдают люди. Этого не должно быть никогда! Пусть никогда не повторятся ужасы войны! Пусть никогда не исчезает солнце в черном дыме войны, в человеческих страданиях и горе! Пусть нашим младшим поколениям не доведется испытать то, что когда-то выпало на долю их отцов, дедов и прадедов! Пусть молодое поколение помнит, какой ценой добыта наша мирная жизнь и чистое небо. Хочется, чтобы люди бережнее относились к мирной жизни и несли в нее только мир и добро. Я написала документально-биографическую повесть обо всем пережитом, чтобы рассказать, как это было, и предостеречь.
|
